Прекраснейшую сегодня проповедь сказал, для
праздника, наш сельский батюшка.
– Много столетий тому назад, – сказал он, – в этот самый
день пришла в мир Правда.
Правда извечна. Она прежде всех век
восседала с Христом-человеколюбцем одесную Отца, вместе с ним
воплотилась и возжгла на земле свой светоч. Она стояла у подножия креста
и сораспиналась с Христом; она восседала, в виде светозарного ангела, у
гроба его и видела его воскресение. И когда человеколюбец вознесся на
небо, то оставил на земле Правду как живое свидетельство своего
неизменного благоволения к роду человеческому.
С тех пор нет уголка в целом мире, в
который не проникла бы Правда и не наполнила бы его собою. Правда
воспитывает нашу совесть, согревает наши сердца, оживляет наш труд,
указывает цель, к которой должна быть направлена наша жизнь. Огорченные
сердца находят в ней верное и всегда открытое убежище, в котором они
могут успокоиться и утешиться от случайных волнений жизни.
Неправильно думают те, которые
утверждают, что Правда когда-либо скрывала лицо свое, или – что еще
горше – была когда-либо побеждена Неправдою. Нет, даже в те скорбные
минуты, когда недальновидным людям казалось, что торжествует отец лжи, в
действительности торжествовала Правда. Она одна не имела временного
характера, одна неизменно шла вперед, простирая над миром крыле свои и
освещая его присносущим светом своим. Мнимое торжество лжи рассевалось,
как тяжкий сон, а Правда продолжала шествие свое.
Вместе с гонимыми и униженными Правда
сходила в подземелья и проникала в горные ущелия. Она восходила с
праведниками на костры и становилась рядом с ними перед лицом мучителей.
Она воздувала в их душах священный пламень, отгоняла от них помыслы
малодушия и измены; она учила их страдать всладце. Тщетно служители отца
лжи мнили торжествовать, видя это торжество в тех вещественных
признаках, которые представляли собой казни и смерть. Самые лютые казни
были безсильны сломить Правду, а, напротив, сообщали ей вящую
притягивающую силу. При виде этих казней загорались простые сердца, и в
них Правда обретала новую благодарную почву для сеяния. Костры пылали и
пожирали тела праведников, но от пламени этих костров возжигалось
безчисленное множество светочей, подобно тому, как в светлую утреню от
пламени одной возжженной свечи внезапно освещается весь храм тысячами
свечей.
В чем же заключается Правда, о которой я
беседую с вами? На этот вопрос отвечает нам евангельская заповедь.
Прежде всего, люби Бога, и затем люби ближнего, как самого себя.
Заповедь эта, несмотря на свою краткость, заключает в себе всю мудрость,
весь смысл человеческой жизни.
Люби Бога – ибо он Жизнодавец и
Человеколюбец, ибо в нем источник добра, нравственной красоты и истины. В
нем – Правда. В этом самом храме, где приносится безкровная жертва
Богу, – в нем же совершается и непрестанное служение Правде. Все стены
его пропитаны Правдой, так что вы, – даже худшие из вас, – входя в храм,
чувствуете себя умиротворенными и просветленными. Здесь, перед лицом
распятого, вы утоляете печали ваши; здесь обретаете покой для смущенных
душ ваших. Он был распят ради Правды, лучи которой излились от него на
весь мир, – вы ли ослабнете духом перед постигающими вас испытаниями?
Люби ближнего, как самого себя, – такова
вторая половина Христовой заповеди. Я не буду говорить о том, что без
любви к ближнему невозможно общежитие, – скажу прямо, без оговорок:
любовь эта, сама по себе, помимо всяких сторонних соображений, есть
краса и ликование нашей жизни. Мы должны любить ближнего не ради
взаимности, но ради самой любви. Должны любить непрестанно,
самоотверженно, с готовностью положить душу, подобно тому, как добрый
пастырь полагает душу за овец своих.
Мы должны стремиться к ближнему на
помощь, не рассчитывая, возвратит он или не возвратит оказанную ему
услугу; мы должны защитить его от невзгод, хотя бы невзгода угрожала
поглотить нас самих; мы должны предстательствовать за него перед
сильными мира, должны идти за него в бой. Чувство любви к ближнему есть
то высшее сокровище, которым обладает только человек и которое отличает
его от прочих животных. Без его оживотворяющего духа все дела
человеческие мертвы, без него тускнеет и становится непонятною самая
цель существования. Только те люди живут полною жизнью, которые
пламенеют любовью и самоотвержением; только они одни знают
действительные радования жизни.
Итак, будем любить Бога и друг друга –
таков смысл человеческой Правды. Будем искать ее и пойдем по стезе ее.
Не убоимся козней лжи, но станем добре и противопоставим им обретенную
нами Правду. Ложь посрамится, а Правда останется и будет согревать
сердца людей.
Теперь вы возвратитесь в домы ваши и
предадитесь веселию о празднике Рождества Господа и Человеколюбца. Но и
среди веселия вашего не забывайте, что с ним пришла в мир Правда, что
она во все дни, часы и минуты присутствует посреди вас и что она
представляет собою тот священный огонь, который освещает и согревает
человеческое существование.
Когда батюшка кончил и с клироса
раздалось: «Буди имя Господне благословенно», то по всей церкви пронесся
глубокий вздох. Точно вся громада молящихся этим вздохом подтверждала:
«Да, буди благословенно!»
Но из присутствовавших в церкви всех
внимательнее вслушивался в слова отца Павла десятилетний сын мелкой
землевладелицы Сережа Русланцев. По временам он даже обнаруживал
волнение, глаза его наполнились слезами, щеки горели, и сам он всем
корпусом подавался вперед, точно хотел о чем-то спросить.
Марья Сергеевна Русланцева была молодая вдова и имела
крохотную усадьбу в самом селе. Во времена крепостной зависимости в селе
было до семи помещичьих усадьб, отстоявших в недальнем друг от друга
расстоянии. Помещики были мелкопоместные, а Федор Павлыч Русланцев
принадлежал к числу самых бедных: у него всего было три крестьянских
двора да с десяток дворовых. Но так как его почти постоянно выбирали на
разные должности, то служба помогала ему составить небольшой капитал.
Когда наступило освобождение, он получил, в качестве мелкопоместного,
льготный выкуп и, продолжая полевое хозяйство на оставшемся за наделом
клочке земли, мог изо дня в день существовать.
Марья Сергеевна вышла за него замуж
значительное время спустя после крестьянского освобождения, а через год
уже была вдовой. Федор Павлыч осматривал верхом свой лесной участок,
лошадь чего-то испугалась, вышибла его из седла, и он расшиб голову об
дерево. Через два месяца у молодой вдовы родился сын.
Жила Марья Сергеевна более нежели
скромно. Полеводство она нарушила, отдала землю в кортому крестьянам, а
за собой оставила усадьбу с небольшим лоскутком земли, на котором был
разведен садик с небольшим огородцем. Весь ее хозяйственный живой
инвентарь заключался в одной лошади и трех коровах; вся прислуга – из
одной семьи бывших дворовых, состоявшей из ее старой няньки с дочерью и
женатым сыном. Нянька присматривала за всем в доме и пестовала
маленького Сережу; дочь – кухарничала, сын с женою ходили за скотом, за
птицей, обрабатывали огород, сад и проч. Жизнь потекла безшумно. Нужды
не чувствовалось; дрова и главные предметы продовольствия были
некупленные, а на покупное почти совсем запроса не существовало.
Домочадцы говорили: «Точно в раю живем!»
Сама Марья Сергеевна тоже забыла, что существует на свете иная жизнь
(она мельком видела ее из окон института, в котором воспитывалась).
Только Сережа по временам тревожил ее. Сначала он рос хорошо, но,
приближаясь к семи годам, начал обнаруживать признаки какой-то
болезненной впечатлительности.
Это был мальчик понятливый, тихий, но в
то же время слабый и болезненный. С семи лет Марья Сергеевна засадила
его за грамоту; сначала учила сама, но потом, когда мальчик стал
приближаться к десяти годам, в ученье принял участие и отец Павел.
Предполагалось отдать Сережу в гимназию, а следовательно, требовалось
познакомить его хоть с первыми основаниями древних языков. Время
близилось, и Марья Сергеевна в большом смущении помышляла о предстоящей
разлуке с сыном. Только ценою этой разлуки можно было достигнуть
воспитательных целей. Губернский город отстоял далеко, и переселиться
туда при шести-семистах годового дохода не представлялось возможности.
Она уже вела о Сереже переписку с своим родным братом, который жил в
губернском городе, занимая невидную должность, и на днях получила
письмо, в котором брат соглашался принять Сережу в свою семью.
П о возвращении из церкви, за чаем,
Сережа продолжал волноваться.
– Я, мамочка, по правде жить хочу! –
повторял он.
– Да, голубчик, в жизни главное –
правда, – успокаивала его мать, – только твоя жизнь еще впереди. Дети
иначе не живут, да и жить не могут, как по правде.
– Нет, я не так хочу жить; батюшка
говорил, что тот, кто по правде живет, должен ближнего от обид защищать.
Вот как нужно жить, а я разве так живу? Вот, намеднись, у Ивана
Бедного корову продали – разве я
заступился за него? Я только смотрел и плакал.
– Вот в этих слезах – и правда твоя
детская. Ты и сделать ничего другого не мог. Продали у Ивана Бедного
корову – по закону, за долг. Закон такой есть, что всякий долги свои
уплачивать обязан.
– Иван, мама, не мог заплатить. Он и
хотел бы, да не мог. И няня говорит: «Беднее его во всем селе мужика
нет». Какая же это правда?
– Повторяю тебе, закон такой есть, и
все должны закон исполнять. Ежели люди живут в обществе, то и
обязанностями своими не имеют права пренебрегать. Ты лучше об ученье
думай – вот твоя правда. Поступишь в гимназию, будь прилежен, веди себя
тихо – это и будет значить, что ты по правде живешь. Не люблю я, когда
ты так волнуешься. Что ни увидишь, что ни услышишь – все как-то в сердце
тебе западает. Батюшка говорил вообще; в церкви и говорить иначе
нельзя, а ты уж к себе применяешь. Молись за ближних – больше этого и
Бог с тебя не спросит.
Но Сережа не унялся. Он побежал в кухню,
где в это время собрались челядинцы и пили, ради праздника, чай.
Кухарка Степанида хлопотала около печки с ухватом и то и дело
вытаскивала горшок с закипающими жирными щами. Запах прелой убоины и
праздничного пирога пропитал весь воздух.
– Я, няня, по правде жить буду! –
объявил Сережа.
– Ишь с коих пор собрался! – пошутила
старуха.
– Нет, няня, я верное слово себе дал!
Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!
– Ах, болезный мой! ишь ведь что тебе в
головку пришло!
– Разве ты не слыхала, что в церкви
батюшка говорил? За правду жизнь полагать надо – вот что! в бой за
правду идти всякий должен!
– Известно, что же в церкви и говорить!
На то и церковь дана, чтобы в ней об праведных делах слушать. Только
ты, миленький, слушать слушай, а умом тоже раскидывай!
– С правдой-то жить оглядываючись надо,
– резонно молвил работник Григорий.
– Отчего, например, мы с мамой в
столовой чай пьем, а вы в кухне? разве это правда? – горячился Сережа.
– Правда не правда, а так испокон века
идет. Мы люди простецкие, нам и на кухне хорошо. Кабы все-то в столовую
пошли, так и комнат не наготовиться бы.
– Ты, Сергей Федорыч, вот что! – вновь
вступился Григорий, – когда будешь большой – где хочешь сиди: хошь в
столовой, хошь в кухне. А покедова мал, сиди с мамашенькой – лучше этой
правды по своим годам не сыщешь! Придет ужо батюшка обедать, и он тебе
то же скажет. Мы мало ли что делаем: и за скотиной ходим, и в земле
роемся, а господам этого не приходится. Так-то!
– Да ведь это же неправда и есть!
– А по-нашему так: коли господа добрые,
жалостливые – это их правда. А коли мы, рабочие, усердно господам
служим, не обманываем, стараемся – это наша правда. Спасибо и на том,
ежели всякий свою правду наблюдает.
Наступило минутное молчание. Сережа,
видимо, хотел что-то возразить, но доводы Григория были так добродушны,
что он поколебался.
– В нашей стороне, – первая прервала
молчание няня, – откуда мы с маменькой твоей приехали, жил помещик
Рассошников. Сначала жил, как и прочие, и вдруг захотел по правде жить. И
что ж он под конец сделал? – Продал имение, деньги нищим роздал, а сам
ушел в странствие… С тех пор его и не видели.
– Ах, няня! вот это какой человек!
– А между прочим, у него сын в
Петербурге в полку служил, – прибавила няня.
– Отец имение роздал, а сын ни при чем
остался… Сына-то бы спросить, хороша ли отцовская правда? – рассудил
Григорий.
– А сын разве не понял, что отец по
правде поступил? – вступился Сережа.
– То-то, что не слишком он это понял, а
тоже пытал хлопотать. Зачем же, говорит, он в полк меня определил, коли
мне теперь содержать себя нечем?
– В полк определил… содержать себя
нечем…– машинально повторял за Григорием Сережа, запутываясь среди этих
сопоставлений.
– И у меня один случай на памяти есть, –
продолжал Григорий, – занялся от этого самого Рассошникова у нас на
селе мужичок один – Мартыном прозывался. Тоже все деньги, какие были,
роздал нищим, оставил только хатку для семьи, а сам надел через плечо
суму да и ушел, крадучись, ночью, куда глаза глядят. Только, слышь,
пачпорт позабыл выправить – его через месяц и выслали по этапу домой.
– За что? разве он худое что-нибудь
сделал? – возразил Сережа.
– Худое не худое, я не об этом говорю, а
об том, что по правде жить оглядываючись надо. Без пачпорта ходить не
позволяется – вот и вся недолга. Этак все разбредутся, работу бросят – и
отбою от них, от бродяг, не будет…
Чай кончился. Все встали из-за стола и помолились.
– Ну, теперь мы обедать будем, –
сказала няня, – ступай, голубчик, к маменьке, посиди с ней; скоро, поди,
и батюшка с матушкой придут.
Действительно, около двух часов пришел
отец Павел с женою.
– Я, батюшка, по правде жить буду! Я за
правду на бой пойду! – приветствовал гостей Сережа.
– Вот так вояка выискался! от земли не
видать, а уж на бой собрался! – пошутил батюшка.
– Надоел он мне. С утра все об одном и
том же говорит, – сказала Марья Сергеевна.
– Ничего, сударыня. Поговорит и
забудет.
– Нет, не забуду! – настаивал Сережа, –
вы сами давеча говорили, что нужно по правде жить… в церкви говорили!
– На то и церковь установлена, чтобы в
ней о правде возвещать. Ежели я, пастырь, своей обязанности не исполню,
так церковь сама о правде напомнит. И помимо меня, всякое слово, которое
в ней произносится, – правда; одни ожесточенные сердца могут оставаться
глухими к ней…
– В церкви? а жить?
– И жить по правде следует. Вот когда
ты в меру возраста придешь, тогда и правду в полном объеме поймешь, а
покуда достаточно с тебя и той правды, которая твоему возрасту
свойственна. Люби маменьку, к старшим почтение имей, учись прилежно,
веди себя скромно – вот твоя правда.
– Да ведь мученики… вы сами давеча
говорили…
– Были и мученики. За правду и
поношение следует принять. Только время для тебя думать об этом не
приспело. А притом же и то сказать: тогда было время, а теперь – другое,
правда приумножилась – и мучеников не стало.
– Мученики… костры…– лепетал Сережа в
смущении.
– Довольно! – нетерпеливо прикрикнула
на него Марья Сергеевна.
Сережа умолк, но весь обед оставался
задумчив. За обедом велись обыденные разговоры о деревенских делах.
Рассказы шли за рассказами, и не всегда из них явствовало, чтобы правда
торжествовала. Собственно говоря, не было ни правды, ни неправды, а была
обыкновенная жизнь, в тех формах и с тою подкладкою, к которым все
искони привыкли. Сережа бесчисленное множество раз слыхал эти разговоры и
никогда особенно не волновался ими. Но в этот день в его существо
проникло что-то новое, что подстрекало и возбуждало его.
– Кушай! – заставляла его мать, видя,
что он почти совсем не ест.
– In corpore sano mens sana – с своей
стороны прибавил батюшка.– Слушайся маменьки – этим лучше всего свою
любовь к правде докажешь. Любить правду должно, но мучеником себя без
причины воображать – это уже тщеславие, суетность.
Новое упоминовение о правде встревожило
Сережу; он наклонился к тарелке и старался есть; но вдруг зарыдал. Все
всхлопотались и окружили его.
– Головка болит? – допытывалась Марья
Сергеевна.
– Болит, – ответил он слабым голосом.
– Ну, поди, ляг в постельку. Няня,
уложи его!
Его увели. Обед на несколько минут
прервался, потому что Марья Сергеевна не выдержала и ушла вслед за
няней. Наконец обе возвратились и объявили, что Сережа заснул.
– Ничего, уснет – и пройдет! –
успокаивал Марью Сергеевну отец Павел.
В вечеру, однако ж, головная боль не
только не унялась, но открылся жар. Сережа тревожно вставал ночью в
постели и все шарил руками около себя, точно чего-то искал.
– Мартын… по этапу за правду… что
такое? – лепетал он бессвязно.
– Какого он Мартына поминает? –
недоумевая, обращалась Марья Сергеевна к няне.
– А помните, у нас на селе мужичок был,
ушел из дому Христовым именем… Давеча Григорий при Сереже рассказывал.
– Все-то вы глупости рассказываете! –
рассердилась Марья Сергеевна, – совсем нельзя к вам мальчика пускать.
На другой день, после ранней обедни,
батюшка вызвался съездить в город за лекарем. Город отстоял в сорока
верстах, так что нельзя было ждать приезда лекаря раньше как к ночи. Да и
лекарь, признаться, был старенький, плохой; никаких других средств не
употреблял, кроме оподельдока, который он прописывал и снаружи, и
внутрь. В городе об нем говорили: «В медицину не верит, а в оподельдок
верит».
Ночью, около одиннадцати часов, лекарь
приехал. Осмотрел больного, пощупал пульс и объявил, что есть «жарок».
Затем приказал натереть пациента оподельдоком и заставил его два катышка
проглотить.
– Жарок есть, но вот увидите, что от
оподельдока все как рукой снимет! – солидно объявил он.
Лекаря накормили и уложили спать, а
Сережа всю ночь метался и пылал, как в огне.
Несколько раз будили лекаря, но он
повторял приемы оподельдока и продолжал уверять, что к утру все как
рукой снимет.
Сережа бредил; в бреду он повторял:
«Христос… Правда… Рассошников… Мартын…» и продолжал шарить вокруг себя,
произнося: «Где? где?..» К утру, однако ж, успокоился и заснул.
Лекарь уехал, сказав: «Вот видите!» – и
ссылаясь, что в городе его ждут другие пациенты.
Целый день прошел между страхом и
надеждой. Покуда на дворе было светло, больной чувствовал себя лучше, но
упадок сил был настолько велик, что он почти не говорил. С наступлением
сумерек опять открылся «жарок» и пульс стал биться учащеннее. Марья
Сергеевна стояла у его постели в безмолвном ужасе, усиливаясь что-то
понять и не понимая.
Оподельдок бросили; няня прикладывала к
голове Сережи уксусные компрессы, ставила горчичники, поила липовым
цветом, словом сказать, впопад и невпопад употребляла все средства, о
которых слыхала и какие были под рукою.
К ночи началась агония. В восемь часов
вечера взошел полный месяц, и так как гардины на окнах, по оплошности,
не были спущены, то на стене образовалось большое светлое пятно. Сережа
приподнялся и потянул к нему руки.
– Мама! – лепетал он, – смотри! весь в
белом… это Христос… это Правда… За ним… к нему…
Он опрокинулся на подушку, по-детски
всхлипнул и умер.
Правда мелькнула перед ним и напоила его
существо блаженством; но неокрепшее сердце отрока не выдержало наплыва и
разорвалось.
М.Е. Салтыков-Щедрин